Дмитрий Веденяпин родился в Москве в 1959 г. Окончил Институт иностранных языков им. М.Тореза (ныне Московский лингвистический университет).  В настоящее время ведет поэтический класс в Институте журналистики и  литературного творчества. Стихотворения Веденяпина публиковались в сам- и тамиздате («Часы», «Континент» и др.), а, начиная с 1988 г., и в российских журналах («Новый мир», «Октябрь», «Новая Юность», «Постскриптум», «Новая Россия», «Огонек», «Кольцо А», «Знамя», «Воздух» и др.) и поэтических антологиях. Дмитрий Веденяпин - автор поэтических книг: "Покров" (Москва, "Русский мир",1993) и "Трава и дым" Москва, "Проект О-Г-И, 2002). В настоящее время еще две книги находятся в печати: «Между шкафом и небом» (проза, стихи, фотографии) и «Что значит луч» (новая книга стихов). Стихотворения Веденяпина переводились на английский, чешский, итальянский, испанский и эстонский языки. Дмитрий Веденяпин – участник многих поэтических фестивалей, в том числе,  фестиваля Балтийских стран «Норд-Вест», фестиваля в Трансильвании, а также фестивалей и поэтических встреч, проводимых в разных городах России и ближнего зарубежья (Вологда, Саратов, Нижний Новгород, Новосибирск, Самара, Тольятти, Иркутск, Братск, Калининград, Чебоксары, Харьков  и др.).  Живет в Москве.

Озарение Саид-Бабы

1

Вдруг начались серьезные дела.

Как бы погасли солнечные пятна.

Жизнь, что была, взяла и уплыла,

Как облако, немного безвозвратно.

На яблоне сидит "павлиний глаз",

"Лимонницы" калитку украшают,

Мерцая, "адмирал" пустился в пляс…

Но бабочки уже не утешают.

Горит отдельно эта красота,

Отдельно птицы тенькают и вьются.

Старик в пенсне кричит: "Я сирота",

Смешно кричит, и в зале все смеются.

Однажды, сорок лет тому назад,

Я тоже был один на целом свете:

Проснулся - дом молчит, и дачный сад

Молчит, пустой, и в нем сверкает ветер;

Мир обезлюдел; никакой мудрец,

Я точно знал, не сможет снять проклятье,

Пока между деревьев наконец

Не замелькало бабушкино платье.

Приходит страх, и смысл лишают прав.

Недаром в мире пауза повисла

Как грустная неправда тех, кто прав,

И стрекоза "большое коромысло".

В огромном черном городе зимой

Метет метель на площади Манежной,

И женщина, укрывшись с головой,

Лежит без сна в постели белоснежной.

Был смысл как смысл, вдруг - бац! - и вышел весь,

А в воздухе, как дым от сигареты,

Соткался знак, что дверь - не там, а здесь

В пещеру, где начертаны ответы

На все вопросы: о природе зла,

Путях добра и сокровенной цели

Всего вообще… Серьезные дела!

Я ж говорил! А вы: "Мели, Емеля".

2

Стеклянная дверь, ночь и лес звезд,

И просто лес, и море холмов, и просто

Море, и - меньше секунды (прост

Странный совет) нужно - не девяносто

(В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба -

В буквах как звездах-снах в небе пустыни.

"Птица, кот и собака, - крикнул Саид-Баба, -

Вы свободны отныне!

Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, -

Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, -

Вот и дверь, - ахнул он, - если так, может быть - разве нет? -

Просто дверью - стеклянной".

Раньше лучше было…

Какие были времена!

Теперь не то - Бен-Ладен, Путин…

А раньше - сосны, тишина,

"Во всем… дойти до самой сути".

С утра по выходным мячи

И люди прыгают на пляже,

И запах тины и мочи

В кабинках и не только даже.

В лесу, оправленном в закат

(Где комары звенят, зверея),

Прекрасные московские евреи

О Мандельштаме говорят.

*  *  *

Белила, простыни... Словом, вокруг зима.

Снулое солнце тускло, как бы сквозь воду,

В растерянном воздухе, тая, следит с холма

За маленьким пешеходом.

Все белое-белое... Круглый, как анальгин,

Пруд совеет в снегу; в полвысоты кружится-

Плавает над дорогой ворон: один в один

Длинная брейгелевская птица.

Все белое-белое... Лишь человек одет

В траур, да брат его в небе темен –

Спелись, вернее, скаркались, что этот белый свет

Только снаружи бел, а внутри – вероломен.

* * *

Что говорить о прочих, если даже

Мужик не перекрестится, пока

Не грянет гром и не пробьет в пейзаже

Пробоину размером с мужика.

Но иногда (возможно, это сны),

Речь, в сущности, о музыке – возможно,

Какой-то неземной и невозможной –

Случаются включенья тишины.

Последняя петарда, свистнув, косо

Взмывает в небо – бах! – немая взвесь...

И только выпь о четырех колесах

Кричит во весь...

И что-то есть, по крайней мере, то,

Чем дышит летний двор в объятьях ночи:

Негадкий смысл, неплоский мир, короче,

Надежда – сами знаете, на что...

*  *  *

Конечно, плохо, даже очень, но

В лесу, где листья падают на дно;

В троллейбусе, где, как птенцы на ветке,

Сидят уютный старичок в беретке

И девочка в уродливом пальто,

Которая – ты точно знаешь, что –

Лет через двадцать-тридцать –  вспоминая

Вот это время (в перспективе «то»),

Кому-то, хмыкнув, скажет: «Смех! Тогда я

Носила это жуткое пальто

И ничего – носила и носила...»

И некто спросит: «Сколько тебе было?»

И женщина, прикинув, скажет: «Шесть»...

Бессмыслица, но в этом что-то есть.

*  *  *

В такой – какой? – то влажной, то сухой

Траве-листве на бледно-сером фоне

Небес, колонн, ступеней, на газоне

Стоит безносый пионер-герой.

Акива Моисеич Розенблат,

Начитанный декан второго меда,

Вообще решил, что это Андромеда,

И Анненского вспомнил невпопад.

Мол, как сказал поэт в порядке бреда,

Вон там по мне тоскует Андромеда.

- Гуд бай, Ильич, большой тебе привет, -

Профессор раскудахтался глумливо, -

Не умерла традиция… Акива,

Ты настоящий врач! Живи сто лет.

*  *  * 

Карельская элегия

Тридцать лет не был. Приехал – дождь.

Все ржаво, серо.

На причале в рифму кричат: «Подождь,

Кинь спички, Серый!»

А приятель (выпил? характер – дрянь?),

На ходу вправляя в штаны рубаху,

Тоже на всю пристань пуляет: «Сань,

Пошел ты на х..!»

Все похоже: проза (слова), стихи

(Валуны и вереск, мошка и шхеры,

Комары и сосны, цветные мхи,

Серый).

Просто тот, кто раньше глазел на бой

Солнца с Оле-Лукойе,

Не был только и ровно собой,

Как вот этот, какой я.

 Дом отдыха 70-х

Статуи, беседки, тишина.

Все, включая тишину, немножко

Развалилось… В парке дотемна

Взрослые гуляют по дорожкам.

Фонари желтеют сквозь листву.

Ленин, Сталин, Господи помилуй!

Жизнь, как в школе, жмется к большинству,

В большинстве, как водится, немилому.

Брежнев, Каплер, комнатный балет

Смыслов и непрожитого воздуха…

Вот и получается, что нет

Ничего прекрасней дома отдыха.

* * *

Преподаешь английский – свет на ключ

Закрыт, но вдруг взрывается, как будто

Аплодисмен-(качается каюта)-

Тами; мартышка прыгает, как луч.

Цирк на гастролях; дрессировщик с чаш-

(Качает)-кой эспрессо и галетой

Сидит в рубашке с воротом апаш

На палубе под куполом из света.

Прозрачная качается каюта,

Лучи и тени ходят по стене…

Чем неслучайней наши объясне-

(Держись!)-ния, тем гаже почему-то.

Эта пьеса

По телевизору показывали,

Как человек в котелке,

Вор,

Влезает в дом,

Как он думал,

Пустой,

А там – хозяйка.

И она –

Вероятно, это было хорошо сыграно –

Влюбляется в вора,

То есть,

Вскоре после их нечаянного знакомства –  

Начинает смотреть на него

Особенным образом:

Без водевильной плотоядности,

Но так, что даже я, восьмилетний,

Догадался,

Что эта женщина в сарафане,

С голыми плечами,

Нежной шеей

И немножко глупыми кудряшками

Хочет, чтобы этот мужчина с усами

Поцеловал ее,

Помог ей выбраться из сарафана и…

Тут мое воображенье буксовало,

Но я отчетливо помню,

Что «особенные» взоры актрисы

Сулили «неизъяснимы наслажденья»,

Причем

Не столько вору,

Сколько – вот именно – мне.

Не исключено, что

Согласно авторскому замыслу,

Вор должен был сначала

Попасть в дом,

Потом – в женщину,

Потом – через женщину –

Провалиться в самого себя,

И затем самоликвидироваться

Как вор,

А, скорее всего, вообще,

Потому что никем другим

Он быть не мог,

А проваливаться дальше –

Во всяком случае, внутри этой пьесы –

Было некуда.        

Первая правда

Из заросшей музыкой, как мхом,

Первой правды (небо, окна, стены)

Не видны ни куст, ни стол, ни дом –

Только освещенный угол сцены.

Это не премьера, не прогон –

Просто репетиция, когда и

Цвет не различает цвета, звон

Сам, где он, звонит, не понимая;

Ритм не держит ритм – и только страх,

Не смущаясь немотою зала,

В белых электрических лучах

Впечатляет с самого начала.

Одесса-63

                  О.Д.

                                            На солнечном пляже…

                                                                 А. Вертинский

Как добрые ложки (а ну эти злобные вилки!)

И чуткие стражи,

Пузатые бабушки чинно сидят на подстилке

На солнечном пляже.

Сверкает вода, изумрудная и золотая,

И парус, как лучик,

Пузатые бабушки смотрят, от нежности тая,

На внуков и внучек…

Недавно приятель сказал мне в одном разговоре,

Нескладном немножко,

Что время из всех, так сказать, категорий

Уж точно не ложка

И даже не вилка; пространство добрей и круглее –

Садишься в двуколку

(Ну, в поезд) – раз-два и вернулся! Вот пляж, вот аллеи…

А толку? 

*  *  *

Жизнь конечна или бесконечна?

Мы привыкли, что рассвет – заря

И закат – заря, неправда вечна,

Что неправда, честно говоря.

*  *  *

Noblesse oblige. Старик совсем облез.

Чуть что – прыг-скок – и убегает в лес

Сидеть на пне, гудеть-бубнить ab ovo:

Разве мальчик в Останкине летом… И прочее…

То забывая слово,

То вспоминая…

А то летит на велике без рук,

Шурша, за кругом нарезает круг,

То забыва.., то вспоминая слово,

То бабочку раздавит, то грибы…

Эх, Брэдбери бы на него и Чжоу

Чжуана бы.

Вот возвратился б он на свой чердак,

А там не так, вернее, слишком так,

Как есть – и все бы вдруг распалось,

Скажу ль, с очей упала б пелена,

И забыва б уже не отличалось