Тимур Леонидович Алдошин родился 31 марта 1961 года в Казани, где и живёт.

Лауреат литературной премии имени А. М. Горького за 2005 год.

Публиковался в журналах: «Новая Юность», «Октябрь»; антология «Нестоличная литература» издательства НЛО.

Литературные пристрастия и предпочтения:

В прозе: А. П. Чехов, И. А. Бунин, А. С. Грин, Гайто Газданов, Владимир Набоков (только русскоязычного периода!!!), английская литература XVIII – XIX веков, Р. П. Уорен, Х. Л. Борхес, Станислав Лем, из современных российских авторов – Виктор Пелевин.

В поэзии: Осип Мандельштам, Юрий Кузнецов, Евгений Винокуров, Владимир Луговской. В Казани: Алексей Кириллов, Сергей Кудряшов, Вера Арямнова, Алёна Каримова.

Публиковался в местной прессе: журналы: «Идель», «Квадратное Колесо», «Ай Да!», «Зонтик»; газеты: «Вечерняя Казань», «Комсомолец Татарии», «Республика Татарстан», «Собрание», «Женщина», «Милиция Законность Правопорядок», и другие.

Стихи разных лет

***

Даже выдохнуть мыльный пузырь зевоты,

остолбенев, отказывается тростник.

И заплакавшей: «Ну чего ты?»

достается только лишь: «Ты есть ты».

Отвяжись. У тебя достоверный запах,

недоступный тексту или врачу,

как вопль солнца, падающего на запад,

цвета детского «не хочу».

***

Всё ниже и ниже летит ворон.

Рыба в банке сходит с ума.

Я никогда не любил твой город.

Как хорошо, что пришла зима.

Конь да собака идут с колядками.

Вертеп, варганчик, с шестом звезда.

Всех Саломея закружит блядками,

и срубят голову навсегда.

Что же вы, дуры, детей попрятали,

это театр, и из тряпок царь.

Снегом забито крыльцо парадное,

с черного к девке взойду крыльца.

Круглы глаза у домашней рыбицы,

цепь вырывает из конуры.

Холодно, сердце, куда нам рыпаться, –

я зажигаю твои костры.

Летчик летит, а река не движется.

Где же, царица, твои венки.

Снег или птица кружится ниже все,

спицы, сверкая, крадут витки.

***

Шерлок Холмс назвал мои занятья,

склонности, привычки, прежде чем

я вошла в жестоком красном платье,

с соколом на глиняном плече.

Кровь смешного детского разлива

шла, как шов, по тряпочным ногам

мокрой мореплавательши Ио,

выданной для праздника богам.

Выдранной, как лист дешевой книги,

на растопку лагерным печам…

Наизнанку вывертясь, как нинзя,

я и позабыла, где пчела.

Потеряла Лондон, как намедни,

тою же туманною весной,

потеряла деток Ниобея,

тоже где-то за своей спиной.

Вспомнила: у вас водились пчелы!

Вы эстет, скрипач, кокаинист,

но потом же, в Суссексе никчемном…

Он шепнул спокойно: оглянись.

Но нельзя оглядываться в море,

с холкою кровавою Жены,

если за тебя келейник молит

все свои четыре стороны.

Сладок мед любви и невозврата,

сладко веки опускать пчеле,

мазать деготь черного квадрата,

с соколом на глиняном плече.

***

Пора – не руки вверх, а подолы:

открой заоблачную луну,

похвастай пузом своим тяжелым

с татуировкой «Долой войну!»

Твои сосцы молоком и медом

о снег сорочки тугой скрипят…

Довоевать – оставляю мертвым:

они не видят в упор тебя.

***

Отзвенит в городе плач Рахили.

А потом

осень делает воздуху харакири

ржавым листом.

Отгорит трамвай, черный и мокрый.

Опосля

любопытным вьюнком в пустые окна

глядит земля.

Отлюбил девушку иностранец.

Не умерла.

Через сорок обломов станет

опять моя.

Скучно жить, Николай Васильич?

Как взглянуть!

Ходят радостыньки босые

хоть в чью грудь.

Много, конечно, еще смертных.

Но вчера

вся половина того света

была ничья.

***

Заклепать мне этот броненосец,

павиан глядел на нас с сарказмом,

ветер лает, а собака носит,

на руках ее была проказа,

много нас проказников на свете,

больше, чем потребно для рассказа,

потому опять поднялся ветер,

встал на лапы, оказались ноги,

ручку взял и написался Вертер,

клетка – роскошь, и удел немногих,

я бы жил в инопланетной клетке,

я бы был волшебный и двурогий,

я бы иногда сидел на ветке,

иногда лежал в резервуаре,

иногда в буфете брал конфетки,

выдумал бы девочку на шаре,

радугу, турманов стаю белых,

с молоком носился на пожаре,

собирал записки в пользу бедных,

музыку послушал, свел знакомства,

никогда не брал вторых и первых,

изучил бы многую законность,

рассказал, как полюбил павлина

за высокий, за Софоклов голос,

но зима такая повалила,

что заснули замершие звери,

кораблей осталась половина,

не взята ни Троя, да и Мэри

сбрендила и лает под ворота,

ворону в побелку бред свой мелет –

а ветряк разбился без пилота.

***

От холода вытекли глаза статуй.

И мертвым воронам выклевать нечего.

Тогда лед начинает переживать цитаты –

этим гульбищем его сны обеспечены,

ибо, проигрывая во встрече,

мы выигрываем в речи,

как сказала, положив Нерону руки на плечи,

Венера: 

               «Ну, разожги хоть один костер!»

Но Царство Любви – ледяное царство,

если мы – не горящие свечи, -

ты знаешь, зачем продают керосин у ворот ЗАГСа??!!

Тогда выходи с кровью во двор,

с губами, черными от дымного чрева живой лисицы, –

резцы токарей выгрызают визжащий лед.

Пусть теперь попробует покуситься

на мраморный пластиковый твой живот,

где в сердцевине, как в кукле Барби,

мерещится клеточке ледяной,

что ножкой бьется в плаценту бабы,

как жаркий перепел в плат цветной.

Но – лед выклевал и глаза воронов,

и черева листьев и лисенят…

Все-таки – приходи вовремя,

когда загорится, – хоть без меня.

***

КЕНГУРУ

«Но в ту весну Христос не воскресал…»

                                            М. Волошин

Был день Субботы. Снятого с креста

еще никто не видел – ни живого,

ни мертвого, никто. Сочилось небо

незрячим, сирым, глупеньким дождем.

Троллейбус всё пустел. Мы были рядом,

но порознь. Со ступеньки цирковой

на клоуна, наездников, гимнастов

смотрели порознь. И была одна,

от всех отдельно, с глупеньким попкорном,

и ничему не радовалась дочь.

Чего мне было нужно? Львов, зиянья

мясного зева, Цезаря, тюрьмы?

Мне показалось, я хочу собаку,

я выскочил в антракте, съел хотдога,

не то, не то. Вот кот оттанцевал,

вот сделала всё с радостью собака,

на лонжах отлетали обезъяны,

и на арену вышел Кенгуру.

Он должен был изображать боксера –

в перчатках. Молча дрался с человеком –

оскаленная малая головка,

суставчатые лапы, страшный хвост –

смотри, смотри, похож на диплодока, –

одновременно с нею мы сказали.

На хвост он опирался и движеньем

таранным, мощным бил ногами в плоть.

Чудовище, рептилья, Терминатор –

он уходить так не хотел с арены,

он стиснул зубы, скрипнув: I`llbeback.

На следующий день нам будет Пасха,

мы будем есть с тобой кулич свяченый,

Полина с Василисой чокнут яйца,

Наташа скажет: будьте муж-жена.

Я прочитаю вести от Ильдара,

где: будь, мой друг, о, будь скорее мужем,

хоть той, хоть этой (имя подчеркнуть).

На следующий день всё будет Светом.

но шла сквозь нас Великая Суббота

на киборга суставчатых ногах,

уже совсем, совсем лишенных кожи,

сгоревшей – как сгорело в танце платье

девчонки из предместья, как сгорели

твои глаза в бесчисленных постелях –

сгорели, как горят в субботу свечи –

когда еще никто не воскресал.

***

Каждая мать зовется Марией:

сердце жмет нерожденный Бог,

земля тяжела, и платья малы ей,

и ветер с неба сбивает с ног.

Земное мало: тело, объятья,

имя собственное тесно,

ветер с небес надувает платья,

земли вращенье сбивает с ног.

Кожа мала и нитки крови

на платье земли трещат по швам,

и глаз болезненное, коровье

всё вспоминанье, куда же шла.

Земли вращение, и нехватки:

то воздух кончится вдруг, то мел.

Сквозь время видишь: в его остатке

снег на распятье ложится, бел.

Смерть повитуха. Окна распятье.

Восходит солнце. Родится Бог.

Небо, небо сдувает платье.

Ветер, ветер сбивает с ног.

***

И ласточкой, и розой Мандельштама

надбровья вечно будущей весны, –

всё будущей! – как меточкою шрама,

наискосок такпересечены,

как воздух недостроенный собора,

что никнет мгле главою на плечо

на выдохе языческого хора,

когда Господь не воскресал еще.

***

Если мальчик родится у дерева,

это так нам привольно, сестра, –

словно княжество ветра удельное

в золотой сердцевине костра.

Если девочку выносит озеро, –

это весело мне и тебе,

как кричать без раздумья и отзыва

задремавшей над книгой судьбе.

Хорошо ожидать нерождённое,

погружая вдвоем в образа

восхищеньем тоски изможденные,

побежденные Чудом глаза.

 ***

Я жил у мамы в кошельке.

Она меня с собой таскала,

как жилку синюю в виске.

Она была медведь коала.

Мы ели душный эвкалипт,

душистый думный сон эфирный,

чтоб камень жизнь перекалить

в лампаде лиственной надмирной.

Освобождая маслом плоть

от жажды воинства и крови,

мы таяли в ветвях, Господь,

как многосвечие Любови.

И так, исполнясь тишины,

мы тихой плотью оскудели,

что стали миру не нужны,

и нас голодные не съели.

Так были горла поперек

судьбе в ее железной хватке –

наш плюш, и сон, и кошелек,

и эти скромные лампадки.

***

Летающий мы выбелили холст,

и положили на берег просохнуть,

и колоколу подвязали хвост,

чтоб ночью от трезвона не оглохнуть.

Но всё равно – о чем ни говори,

все думают о завтрашней обновке –

и девочки босые до зари,

стыдясь и рдея, трогают веревки.

***

Взял ключ без спросу и достал варенье.

Полбанки съел, теперь сидит, грустит.

Он должен был писать стихотворенье –

но изменил, и Муза не простит.

Обижена, что взял ключи без спроса,

и съел до срока зимнее НЗ,

она пойдет с другим глотать колёса,

и утречком кататься по росе.

Морали нет. Сожри хоть десять банок,

хоть ни одной – любым усильем лба

не вычислишь свой смертный полустанок,

куда за Ней пошлет тебя судьба.

***

Полетай еще вольной бабочкой

по столицам северным-южным,

покрутись еще ёлкой-лампочкой

новогодним праздником вьюжным!

Полетай горячей картошкою

с одних ладоней – в другие ладони…

погуляй средь грязи Хорошею –

авось, до времени Бог не тронет.

Мы у Бога не все за пазухой:

кто снежинка, и кто картошка –

тех Он спрятать чуть-чуть запаздывает –

пусть остынут сперва немножко.

Пусть ледышка растает в ладонях,

а комета растает в воздухе…

Налетавшись, станешь водою –

Он пройдет по тебе, как посуху.

***

Там дети разыгрались в меч,

оставлены без взрослых дома.

Всё падали головки с плеч,

арриведерчи, Харэ Рома.

Пел Беньямино Джильи так,

как будто плакал. Или плакал.

Мороз собрал на ветках птах,

как батальон перед атакой.

Зима, усиленный режим,

один лишь выходной в неделю

у экипажей. О, сбежим

куда-нибудь на самом деле.

Как хорошо, что коромысл-

стрекоз не видно над снегами!

Один корректировщик Мысль

в чугунном небе вечно с нами.

Корректировщик-рама, крыш

едва касаясь пустотою,

как пчелка, тянет свой барыш

со всех, кто болен высотою.

Довольно. Здесь не разобрать,

где чья башка, и тщетно мама

пытается мозги собрать

в ночную, как горшок, панаму.

Здесь пробежал не меч, но мышь,

принцеской темно-золотою,

едва касаясь плеч, как крыш,

светонесущей пустотою.

***

ПОЛИНЕ

В волосах твоих да будет свет,

тёплая пушистая звезда, –

пережжем, как пробки, «Интер-нет»,

между нами будет «Интер-Да»!

Кончится вчерашняя печаль,

засияет завтрашняя твердь,

будем всюду лазить, выключать

ржавую низложенную смерть.

Раздадим сиротам мам и пап,

дождь – пустыням, сёстрам – женихов,

вдунем в дрожь любви ветвей и лап

разум для писания стихов.

Подползет собакой континент

к нашему небесну кораблю,

скажешь ему: «Места хоть и нет –

забирайся, я тебя люблю!»

Нам найти написано в роду,

позабыв все прошлые места,

чистую-пречистую звезду,

где никто не убивал Христа.