Галина Ермошина

Родилась в 1962 году в поселке Ивантеевка Саратовской области. Закончила Куйбышевский институт культуры. В настоящее время живет в Самаре, работает в Самарской областной юношеской библиотеке.

Автор пяти книг стихов и прозы («Окна дождя», Саратов,  1990; «Оклик», Самара, 1993; «Время город», Самара, 1994; «Круги речи», Москва, 2005; «Оклик небывшего времени», Москва, 2007), публикации также в «Черновике», «Октябре», «Новой Юности», «Новом литературном обозрении» и т.д., ряд статей о современной русской литературе, опубликованных в «Знамени», «Дружбе народов», «Русском журнале»,  Exlibris и т.д., переводы с английского (Э.Дикинсон, М.Мэрфи, Дж.Донахью, Р.Уолдроп). Проза и стихи переведены на английский, польский, китайский. Лауреат фестиваля малой прозы им. И.Тургенева (1998 год, Москва), нескольких фестивалей свободного стиха (Москва, музей Вадима Сидура), дипломант 5-го Волошинского конкурса (2007). Участвовала в ряде филологических конференций, в том числе в Хельсинки - Йоэнсуу - Новом Валааме (1996), в Познани (1997), в Хобокене (Нью-Джерси, 2000).

Куратор литературного салона «Орфей» (Самара). Занимается библиографией современной российской литературы.

Равноденствие

1.

от такой ли простуды до берега,

до пальцев ее прозрачных,

зрячих  щиколоток.

укусом молчащим

штопает она справа налево

лодкой ржавеющей

цепью – за небо

разматывать якорем

твою душу

спи в декабре, дате, синем кружеве юбки,

запеленавшей

коралловый миф

2.

сон шуршит, мышь закрыла глаза

солнце рукой левой остановись

ниже – к воде – скажет тебе нет

скажет потом если услышит речь

лодку в борта толкает седьмой песок

не отвернись, выпей ее, усни,

он отворит

дверь из кривых досок,

уговорит

и расклюет корни и дни

длинных наречий в сомкнутой чешуе,

плавятся соль и сера внутри горы,

лучше уйди или глаза закрой

лед обменяют тебе на мертвые пятаки.

3.

он не о той,

что отданная стрела,

и не с тем,

кто возвратился сухим веслом,

в его башмаках

скрипит время песочных часов,

рыба в сетях из трав,

гвоздь  в деревянном щите.

спишь на щеке, щетиной упершись в зенит,

кто звенит –

ее веселит –

в плаще, в рукаве?

ключ в кулаке или опять твой щит?

7.01.07

так и будет смеяться крапивой

и думать о доме

над печною травой

от того до того ли,

возле той,

возле кромки с названием кроме,

и расскажет кромешную,

лишнюю и неспешную

с нижней полки

потом,

провожая дыханье вокзала,

разгибая все то,

что недавно держала

трава,

на слова

оглянуться на ветер,

кто отметит

во тьме совпаденье –

день, оденься,

а он отвечает не в рифму,

соль и сон

оставляет в остатке обломок.

сломан

столбик дорожный,

направо - налево,

на лето

надышится йодом

и выстроит дом свой

из йоты и елок,

пока обмелеет,

обмолвится,

осмелеет -

пора бы

обратно

вернуться

и обернуться

успеет

туда, где поспела крапива

и рыба,

нырнувшая в воздух,

застыла

внутри.

смотри -

между жестом

и той,

чьи плавники

от реки

отгородились веслом и леской

Между водой и сушей

*  *  *

для родившегося на суше

река была только местом,

они плавали вместе,

плавили ледники,

и там, в нулевой точке,

в глόтке каменной рыбы,

прибитые к берегу, к жести,

река была только местью,

черпая легкими воду,

если он – соль, ты – тоже,

слизывать мел вдоль кожи,

лба, простыни полотенца,

наискосок от тени

собственного моллюска,

крошится и сотрется,

ближе переберется

по коже ключа, а суша –

только предлог для свиста.

между вторым и четвертым,

только по четным

он выходил из дома,

и над ним плыли рыбы и змеи,

и он превращался в клевер –

левее и зеленее

всех остальных растений.

послушай:

для родившегося на суше

города стали мелью,

время – длиннее,

и с нею

от костей, от грудной клетки,

становилось его предком.

он опускает ведро в колодец,

она смеется и возвращает обратно

с пустотой в ладонях,

он травой подползает к дому –

скарабей,

корабельный обломок,

голод песка, захватившего город,

продирающий шип сквозь горло.

солнце стареет,

и от якорей

замерзают пальцы,

распутывающие цепь,

поднимаясь со дна,

вода

обучит его языку

и в горло ему воткнет чужую речь,

лечь

и спать пополам в воздухе и песке,

налегке

между пустотой и лодкой,

тоскующей по реке.

                                                          1.04.06

*  *  *

Он плавает материками,

сушей,

как обычно вечером после шести,

слушает,

что говорят ему окна.

Шерсть умеет расти,

она - умеет прясть ее.

Из горсти,

из зеленого камня, в рукавах, фонариках

принести

сети парадные на каждую рыбу,

на всякое время года,

от горизонта, от свода

сведенных куполом птиц клюющих,

на свет ее,

в глубину этой тверди,

бортами ломая сушу,

плывут корабли из меди

отыскивают глазное дно,

оно -

собирать и слушать.

Картограф полей квадратных

обратно

медленно стягивает края Древнего Рима,

мимо

спокойно покатит камни,

там с ним

деревянные лодки растут,

а тут,

наверное, в шесть

в его воде отразится

веретено и шерсть.

*  *  *

Как и в любом незнакомом городе, приходится доверять только взгляду и слуху. Так отпечаток сохраняется в зрачке, расплывающемся ближе к ночи и заполняющем собой потом – что? или оставит его без ответа. Это только ты можешь сохранить его внутри и увезти с собой. Что потеряет при этом город (если он вообще что-то при этом потеряет) тебя не беспокоит. Твоя опора – те обходные дороги, которые и привели именно сюда. Доверчивые кошки, откликающиеся на каждое русское слово. Средневековая канализация: по бокам тротуаров глубокие арыки, через них переброшены железобетонные вечные настилы и кокетливые ажурные мостики, видимо, собственность коммерческих магазинов. Так восток сохраняет себя в территории. Когда торговые точки закрываются, то прячутся и мостики, частная собственность. Перепрыгивать через арыки дозволяется бесплатно. Их влажное дно сохраняет все скользящие взгляды, чтобы потом унести в одну из прячущихся речек, которые уже не перешагнуть. Глинистые топкие берега позади деревянных домов, дорога приводит и останавливается в замешательстве.  Отыскивая брод, наткнуться на старый паром, левый берег не знает, что станет делать правый, когда проснется утром. Город-остров внутри окруживших его рек, кто его притянет за ниточку берега, заросшего осокой и тиной? Близкое желтоватое дно, неглубокое и тихое. И как тут умудрился утонуть Чапаев? Урал течет на задворках главного проспекта, на его берега вечером выходят гулять местные бабки и их дворняжки, которые громко лают при неосторожном приближении к невидимой границе, отделяющей огороды от пешеходной зоны. Отель Pushkin, с памятником ему же – маленьким, коричневым, с какими-то лопухами за спиной. Вечно занятые жители – на каждом столбе нужно нарисовать восточный узор, белое поверх красного и наоборот. Видимые со всех концов города три зубчатые панели высотой с девятиэтажный дом. Под ними – вечный огонь и одноэтажный Уральск.

 Один из тех городов, про которые никогда нельзя с уверенностью сказать, что они существуют. Только что был, закрылся рукой от света – а дальше начинается совсем другой сюжет. Искать следы твоего присутствия двадцатилетней давности. Но окна равнодушны и безлики, и отражают воздух. Город молчит, собирая только сегодняшний день, наращивая солнечную чешую. Память не успевает упасть, и взгляд опаздывает, следуя только взгляду. Городу лень прятаться, и он включает фонари, опережая реальность ночи.  И уезжая, знать, что больше никогда сюда не вернешься.

 *  *  *

Долго и подробно – два-три слова и обрыв, потом продолжение с другого уровня, и снова – обрыв, и медленное восстановление в глубине или поверх слов. Хочется подставить руку или попробовать на язык. Первое – ледяное, жгущее холодом, не тающее, даже если долго держать в руках, прозрачное. Замедленные движения как во сне. Возможно повторять несколько раз, можно включиться в совместную игру – прятки между шипящих и колющих. Иголки все ближе, и, чтобы не коснулись, приходиться вставать на цыпочки и так ожидать острия, которое осмелится первым…

Второе – всегда второе, ни убедить, ни принять, ни обещать. Возможное только как нельзя. Перед тем, как отвернуться. Принимаю.

Третье – домашнее, спящее, не опасное. Главное – не разбудить, и тоже – шепотом – разливать вино, чтобы не звякнуть горлышком бутылки о фужер, развернуть шоколад и не зашуршать фольгой, зажечь свечку и испугаться шипения спички. Потом – с закрытыми глазами внутрь темноты. Убегать? Нет, попытка различить. Дай руку – пересчитать ресницы. Сон на двоих, когда бог обернулся.

Четвертое – книга. Семь страниц, прочитанные заранее; может, убедить себя, что дальше – продолжение? Взять фонарик и пойти искать? Крошечное убежище не впускает, попытка проникнуть без правил обречена на неуспех. Перечитать? Нет, оставить до появления сложенным в четыре раза. Там же, по адресу.

 *  *  *

Кто тебе сказал, что ты должен. Разве у нас идет разговор о долге? Долго ли ты продержишься только из чувства долга? Не надо мне таких долгов ни долго, ни коротко.

Продли свой день, не успевая сказать ничего из того, что само предлагает себя на оконном огне. Защитная полоса вдоль рукава – безупречная служба обычного почтового конверта, иероглиф креста вместо подписи – как узнаешь о том, что прошло время имени?

Воскресный город трогателен, беззащитен и солнечнен. Разговор будет, как из букваря – долго гулять по желтым улицам, отражаясь в лужах, нюхать воздух и отряхивать лапы как кошка. Пока прозрачные деревья ничего не заслоняют, пока земля ищет обещанные тобой углы, четыре часа пропавшего даром времени, мокрые ноги, и плавится, плавится тихо мороженое, пока осторожно не высвободишь руку. Попробуй тут, отними.