Т А К   Г О В О Р И Л     З А Р А Т У С Т Р А

( из новонайденных стихов )

На вершине своего последнего предутреннего сна я стоял

в одиночестве и изрекал слова, которые были столь огромны,

что падали в зримую повседневность сплошной стеной

недосказанности.

Как обнаруживается голос, если горящая стрела

пролетает всегда чуть левее сердца, а стрелявший тотчас

пытается отвернуться?

Припомни чуть отчетливее, какие встречи и расставания,

ожидающие тебя в недалеком будущем, снятся тебе по ночам

особенно страстно.

Говори долготерпеливо и четко, чтобы любую произнесенную

тобой  фразу  смог бы мгновенно запомнить любой  случайный

или  неслучайный собеседник.

Связь наша абсолютна и ослепительно-жемчужна и ты знаешь,

что  единственная опасность для нас –   это барабанная дробь

самопрезрезрения.

Никому не слышные шаги твоей белоснежной памяти сейчас

очевидно измеривают ту тропинку  в снегу, которую протоптал

когда-то ты сам.

Дно священной похоти выстелено жаром и пышет,

поднимаясь  шапкой обжигающего пара,  в нетерпении томясь

и выплескиваясь.

Поднимая юную остриженную голову,  будь осторожен -

зрелость может наступить чуть раньше обещанного.

Подлинное хобби одиночки – охота за новыми чувствами и

ощущениями, причем охотник этот почти не ищет добычи, а

скорее сам хотел бы оказаться подвижной мишенью.

Время -  лишь дуновение, квинтэссенция движения в его

неостановимости,  однако каждый из нас – последний

свидетель его безотлагательного шелеста.

Желание, соблазн, обладание  - порядок вчувствования вновь

произволен, но  призыв крови навязчив до отвращения.

Держащие свод: и небесный, и хрустальный, держат его

давно уже только из гордости или сострадания.

Почерк стал сумеречнее и явно некому нынче помочь

отовсюду уходящему прочь, что обломался о каменное облако

грез заснеженной грудью.

Ты только не ходи по этому хрупкому мосту – говорит он и

очень легко взмывает надо мной.

Не закрывай ночью глаз своих медово-приторных, ибо воля

сумерек луны прихотлива и  неожиданна в понимании всех

бодрствующих слуг.

Остывая сердцем, окропи тело речной водой, новым взглядом,

молитвенным словом верни свет, изысканно благоухающий в

зарослях чертополоха и бессмертника.

Бередит волною воздуха крыло, несомое в голубом сиянии

дня, почти равное в этом недлительном мгновении прерывистой

линии  женского платья.

Сердцевина осени сейчас во мне, а октябрь чуть-чуть достает

до рукавов рубахи,  просторной в области горловины,

через которую уже чувствуется скорое возвращение льда.

Берегись застав врага, выставленных на берегах и лесных

тропах, внезапно оказывающихся перед тобой,  пронзающих

скоро деревянные щиты твоей беззаботности.

Дом, опустошенный взглядом насмешки, устоял таки для

бессрочной тоски,  незаметно укутывающей странника,

остановившегося в дельте улицы.

Встань и со дна воздуха посылай мне знамения, неочевидные

для окружающих, но ощутимые для утопающего в покое

падающих стрел.

Млечное солнце ударит раз, потом еще раз, и мы упадем

где-то  за  тяжелыми синими горами, а степь пропоет ковыльно

наши с тобой имена.

Путеводная звезда летит, вышивая по черному платку ночи

серебряный узор  все более широкими стежками.

Эфирные женщины, сидящие в сердцевине ясеня за прелестной

работой,  льстят твоему  голубиному воображению и докричаться

до яви будет сегодня непросто.

Сбросить свое пестрое кукольное одеяние актеру почти

никогда   не  удается, за исключением случаев, когда красное и

черное на его плаще заключают временное перемирие.

Не стоит ловить чужие желания золотым ковшом любезности

-   мало чего хорошего можно выловить из неглубокого озера

всякого обласканного понапрасну.

Удар любви силен только к вечеру,  когда жалость к себе

вымещает злобу   на  суровое одиночество  в столь изящной

форме.

Среди нарастающего выталкивающего гула он  чувствует,

как некая  внезапная сила толкает его, и он, ныряя в кромешный

свет, слышит только приказ: Живи!

Медленно-медленно город приветствует утреннюю зарю

на  своих окраинах, призрачно-неторопливо проплывая мимо

случайных свидетелей, испытывая наощупь.

Что может согреть нового пастыря, когда каждый случайный

огонь  внезапно  отдаляетя,  как только он подходит  к  нему  в

ожидании тепла?

Шесть великих авторов, построившись в ряд, прочесывают

длинными деревянными палками каждый сантиметр моего

сознания.

Человеческое счастье -  серебряная монета, не попадающая

надолго ни к кому и уходящая внезапно, растворившись в

ведерке с водой.

С тобой я такой же, как все, и те, кто считают, что хорошо

меня знают,  испытывают в  такие  моменты  чувство

наибольшей удовлетворенности.

Полюбив злую праведность, ты можешь больше не вытирать

слюни собственной ненависти, отдавая должок этому миру со

всей ослепляющей силой отталкивания.

Ночью я вижу насквозь всех, пьяно-идущих ко мне, но

днем рвущееся с полмира желание видеть вредит чрезмерно,

и я слепну, как пень и колода.

Черная судорога дрожи ползет по щеке, а потом летит по

тихим полям и заросшим тропкам, остервенело перечеркивая

рассветную боль на тот момент прикосновения.

Кошачья лапа девушки всегда мягка, но когтиста, и не

убирать лица,  когда она  игрива и есть высшее испытание

для любящего.

Девственность лучше всего втягивать ноздрями,

и прищелкивая от чистоты, заочно наблюдать за этой жизнью,

перебрасываемой с высоты настороженного тела.

Не выдергивай зубы из вечной пасти несправедливости,

не прячь побледневшее сердце за ширму равнодушия, слушай

лишь позолоченный голос своего истинного призвания.

Подозревая в истине совершенно-текучее,  сгорай  до

рассвета дотла,  яростно сопротивляясь господствующей

страсти к  неравновесию правды и лжи.

Тот, кто не может любить – будет осужден, всякий

нелюбящий  знает об этом, и отчетливая несомненность

приговора как-то особенно сладко простреливает

заиндевевшую грудь.

Тонкая паутина, висящая в проходе, образует сложнейшее

переплетение ловушки, которая может дорого стоить

проходящему – незаметная смерть.

Сердечный шар, случайно попавший в красноватую воду

пруда, не мяч, он  тяжел и упруг, и начинает мгновенно

тонуть, быстро достигая мутного дна.

Исчезновение жизни - блеф, тусклая тень сильнее четкого

контура, рисуй,  не нажимая на карандаш,  и проникнешься.

И к нежности  -  не притронутся,  когда тело полно и

пресыщено, созерцая тщету сердечной привязанности.

Возможная рана глаз  -  пауза, длящая невыносимое

ожидание,  перерезающая пуповину памяти и

высасывающая ясновидящий мозг.

Болезнь одинокого ястреба  -  парение понапрасну,

терпеливая саморастрата в полете забвения, шорох

бесцельных крыльев.

Ночь зеркального лезвия, хорошо сохранившаяся в

трещине между явью и сном, холодна еще и наощупь.

Слова, эти капли прозрачного сквозь прозрачное,

просачиваясь в подсознание автора, отводят ему

заведомую роль стороннего наблюдателя, с которой

тот не желает мириться.

Оценить подлинность всего происходящего с ним

идущий к провалу выхода сможет лишь в точке, в

которой сходятся все смертельные варианты его жизни.

Непосредственное знание, которым я обладаю, нигде

нельзя применить  и никому нельзя передать, и от неизбежной

недосказанности спасает лишь окончательное молчание.

                                                                                     1999-2000гг.