Литературный сайт Сергея Сумина

      11. Кларисса Лиспектор писала абсолютно невероятную поэтическую прозу, где бездны и откровения  можно обнаружить в любом сложноподчиненном предложении. Ницше говорит где-то: настоящую прозу пишут всегда лишь перед лицом поэзии. Для Лиспектор это абсолютный принцип. Ее «Осажденный город» - это вереница глубочайших вслушиваний в шорох жизни вещей, людей и деревьев, это магия  созерцаний малозаметного, моменты пересоздания мира словом,  откровения глубочайшего безмолвия, позволяющего говорить о себе только такому писателю, который не загораживает собой мир, а лишь бережно прикасается к нему, повторяя слова благодарности.

      12. Франц Кафка записывает в дневниках: « У меня нет интереса к литературе, я сам и есть литература». Весь его жизненный путь – это попытка, не смотря на различные внутренние преграды, сопротивления и сомнения, сохранить в себе талант писательства. Ради него он жертвует личной жизнью, ради него уединяется,  делается все более больным и несчастным.  Его главные вещи всегда о том, что человек отделен от своего призвания или счастья всего лишь несколькими сантиметрами бесцветной пустоты, преодолеть которые, тем не менее, удается совсем немногим.  Тем не менее, в том, что это все-таки кому-то удается, Кафка был уверен всегда.

     13. Челябинец Виталий Кальпиди, достигший своего поэтического расцвета в 90-е годы двадцатого века, явил отчетливую и  в каком–то смысле единственную альтернативу царившему тогда  бесчувственному постмодерну и бесцветному  реализму.  Герметичное и почти эзотерическое письмо Кальпиди, в каждой строчке которого сквозит ощущение тайны или, по крайней мере, несовпадения с обыденным смыслом вещей, поражают читателя, заставляют остановиться. Их нарастающий от сборника к сборнику(от «Мерцания» до «Ресниц») сюрреализм и тайнопись, являются, на мой взгляд, неосознанным ответом холодной и летящей в никуда поэзии некоторых своих современников, пускай и совершенной по технике, но начисто лишенной ощущения Смысла и Чуда жизни.

Мотыльки посыпают пыльцой пунцовый сосок Клеопатры,

в уголках ненадрезанных глаз у нее собирается жир

сновидений и тут же твердеет, и время твердеет (a parte:

вовлекая в сухую игру своих трещин небесный эфир).

Под сандальями медленной стражи свивальники бабочек с хрустом

обнажают волнистых личинок, на спинах которых дрожат

капли будущих крыльев - пожива эльфийцам двуустым,

пьющим сладкий полет этих крыльев, покуда он в жидкости сжат.

Все вокруг - тишина, даже то, что шуршит, шелестит и лепечет,

даже цезарь, за тысячу верст под кинжалом визжащий свиньей,

даже Бог (ибо это возможно), поскольку Он вечером вечен,

ночью - тих, как роса, но при солнце встает, как вода, молодой.

В небе спит голубой алфавит из тринадцати звуков согласных,

из которых четыре совсем не согласны согласными звуками быть,

а в груди Клеопатры, униженной кожей (атласной?) атласной,

жизнь и смерть друг о дружке пытаются тщетно забыть.

     14. Что и говорить, этот юный гений, несговорчивый и суровый Артюр Рембо, основательно встряхнул мир европейской поэзии. Он сделал поэзию непредсказуемой и опасной, а самого поэта – пророком духовных изменений, необходимых человеку будущего. В его понимании поэт оказывается ближе к пророку и ясновидцу, чем к философу или общественному деятелю. Подобное понимание поэтического творчества было свойственно скорее средним векам или временам кельтов, а не человеку 19 столетия. В нем жил великий дух непокорности, вызова, отрицания, соединенный с жаждой немыслимого величия Человеческого существа. Как в нем совместилось все это – загадка. Мы знаем, однако, что только знание никогда не давало реальных изменений и они всегда оставались принадлежностью поступков.

     15.   После очередного обследования  Иосифа Бродского, врачи, понимая безнадежную изношеннисть его сердца, предложили ему операцию по пересадке сердца, на что он ответил «Я думаю,  поэт должен умирать со своим сердцем!» Через полтора года его не стало.

     16. Считается, что легендарный основатель даосизма не писал стихов, однако, что такое, по сути, его «Дао дэ цзин» как не разбитая на ритмические отрывки восторженная поэма о бытии. Даже ничего не зная о законе Дао, любой вдумчивый человек может увидеть, что поэзия защищает целостность мира, связь всех вещей со всеми,  содержит глубочайшее доверие пишущего к бытию, а также хранит общий строй жизни. Все это содержится в трактате Лао Цзы, который вообще, как известно ничего не записывал, и если бы не настойчивые просьбы одного из  учеников, то потомки ничего не узнали бы о скрытой гармонии вселенной:

                                      Стоящему на цыпочках долго не простоять.

                                      Идущему большими шагами далеко не уйти.

                                      Демонстрирующий себя – не просветлен.

                                      Считающий себя правым – не очевиден.

                                      Кичащийся собой не имеет заслуг.

                                      Заносчивому не стать властителем.

      18. Об Александре Сергеевиче можно сказать так много,  что тема ревности в его жизни кажется даже не десятой по значимости. Я и сам долго думал об этой ассоциации, сомневался – а почему не: Пушкин переживает Болдинскую осень, или  Пушкин, пишет строки: «И мнится, очередь за мной, зовет меня мой Дельвиг милый», или Пушкин останавливает сани перед перебежавшим дорогу зайцем, или, или, или.

    Однако мне хочется оставить именно эту фразу. Она делает Александра Сергеевича как-то ближе, человечнее что ли, говорит о том, что, по большому счету, поэт испытывает те же чувства, что и все другие люди, только с иной степенью интенсивности и окраски. О Пушкине все, что угодно и сколько угодно, однако, последний год жизни он сильно переживал и мучился от ревности.

    20. Мишо пишет о чудесном, содержащемся в самым обыкновенных  вещах,  мимо которых мы проходим каждый день: журчашая вода( почему она течет), яблоко(что у него внутри), книга(где сейчас ее автор), жизнь(она впереди или уже позади) и т.д. Его интересовал миг озарения, миг, когда природа или человек сбрасывают свои облачения и тайное становится ясным. Еще у Мишо есть воображение и интерес к магии, но опять тики магии самого обыденного – ощущения влюбленности, покинутости,   встречи, отчаяния, созерцании красоты.

     21.  Мандельштам  – не поэт, а человек  - самый обыкновенный герой, начиная с выхватывания из рук большевика списка приговоренных к расстрелу и вплоть до чтения  своим знакомым стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны..». Однако разделить Мандельштама-поэта и Мандельштама-человека не получается. Абсолютное, невероятное приятие своего дара сделало его зависимым лишь от этого подступающего  подземного гула зарождающихся строчек, шевеления громадных пластов смыслов и культур. В конце жизни ему было не с кем разговаривать,  уровень его поэтического мышления невозможно стало улавливать даже самым близким. Казалось, что нарастала бессвязность, а нарастала глубина. Казалось, что текст темнеет, а он просто впитывал тьму, но становился прозрачным и взлетал, сорвавшись с якорей и проносясь над современниками.

      25.  Итальянский писатель Дино Буццатти создал крайне странное произведение – роман «Татарская пустыня», в котором можно почувствовать приглушенную, но настойчиво пробивающуюся, музыку иной жизни, жизни полнокровной, насыщенной и яркой, и в ожидании непередаваемой красоты этой музыки-жизни главный герой проводит всю свою жизнь, томясь и надеясь, отчаиваясь и разуверяясь. Когда же контуры надвигающегося будущего становятся  определенными, у него нет уже сил действовать и любить это приходящее. Ожидание остается неутоленным, но все же остающийся на губах после прочтения книги вкус – вкус надежды и тайной радости.

.

     27. Сигизмунд Кржижановский, получивший блестящее образование еще до революции, и писавший свою странную прозу в 20-30-е годы 20 века, был слишком умен и оригинален для своего времени. В зарождающемся  государстве рабочих и крестьян места для  эрудитов и виртуозов стиля просто не находилось. Долгих 20 лет жизни Кржижановский искал возможности напечатать свои «сказки для вундеркиндов», а когда отчаялся – начал пить. Примерно за полгода до смерти у него отказал участок мозга, ведающий за алфавит, и он позабыл все буквы, но, как выяснилось позже, буквы все-таки не забыли о нем, и примерно через 50 лет после этого странного эпизода он стал известен своим читателям.

      28.  Величайший духовный провидец нашего времени, просветленный мастер, комментатор текстов всех основных пророческих книг человечества,  индиец Ошо Раджниш рекомендовал своим ученикам считать его не ученым или религиозным деятелем, а поэтом.  В его беседах можно встретить упоминание многих европейских и восточных художников, писателей, композиторов, он ссылается на них, комментирует, приводит в пример, говорит о небывалой духовной силе их произведений.  Многие абзацы его изустных книг (он ничего не записывал) звучат как дивные мелодии, абсолютно гармоничные и созданные по законам высокой поэзии.

     31.  Поэзию Леонида Губанова я ставлю чрезвычайно высоко – наравне с поэзией его современника Иосифа Бродского. Его лирика пронзительна, как свист, и этот свист  пронзает надолго. Некоторые стихи Губанова, единожды когда-то прочитанные, живут в тебе десятками лет, всплывая в сознании строчками или четверостишиями, просто какой-то мелодией – то ли страсти, то ли светлой надежды,  то ли отчаяния или  протеста против серости существования. Все его стихи – о любви, даже те, которые вроде бы не о ней – все равно о любви к одинокому тополю, реке, другу, родине, любви мужчины и женщины

 ( любви-отталкивания, любви-нелюбви).

Ждите палых колен,

ждите копоть солдат

и крамольных карет,

и опять баррикад.

Ждите скорых цепей

по острогам шута,

ждите новых царей,

словно мясо со льда,

возвращение вспять,

ждите свой аллилуй,

ждите желтую знать

и задумчивых пуль.

     32.  Леонид Липавский, философ и писатель, исследовал не только ужас, но и  воду, человеческие разговоры, язык, движение, воздух, число,  сны, вдохновение.      Отдельное спасибо можно сказать ему за «фотографирование» разговоров его дружеской компании

(по совместительству гениев модернистской литературы), которые так много могут поведать нам о них. Липавский балансировал в своих оригинальных произведениях на границе собственно философии и  художественной литературы, отчего его размышления сильно выигрывают и становятся многозначными, образными, легко читаемыми. Этот человек был достойным и равным собеседникам Введенскому и Хармсу, поэтам и мечтателям, убитым за свои мечты государственной машиной, не терпящей никаких фантазий.

    38.  Филипп Жакоте – французский поэт и эссеист, который в какое-то время почувствовал в себе неукротимую жажду быть все время рядом с природой, в природе, в чистоте и открытом пространстве перед собой, и поселился в небольшой горной деревушке в Альпах.  С тех пор прошло уже более пятидесяти лет, однако я почему-то почти уверен, что он ни разу не пожалел о своем выборе. Вот одна из записей в его дневнике: «Не упустить их: эти удлинившиеся вечера, белизну снегов, тут же переходящих в сизое, смешивая гору с небом, яркозеленый куст таволги, как будто повисший в воздухе и до краев налитый светом. Все это слепящее, свежее начало весны. Раздвинувшееся пространство, прибывающий день, кипение листвы: даже глазам больно».

    40.   Поэт Виталий Науменко еще очень молод (род. в 1976 году) и до последнего времени жил на родине – в Иркутске. Его немногочисленные стихотворения – основная моя радость и повод для размышлений последних двух лет. Как рождается такого качества поэзия недалеко от прародины поэзии – Китая – в общем-то понятно. Непонятно, как она продолжает развиваться, набирает высоту  и, превращаясь в облака слов, долетает до нас. Тем не менее, почти  все, написанное Науменко, сегодня можно найти в Интернете. Основная направленность его поэтики – своеобразный неоклассицизм, ориентация на  линию предшественников: от Батюшкова и Пушкина через Фета к Мандельштаму и Аронзону.  В его стихах встречаются самые настоящие озарения, свойственные в традиционном смысле больше религиозным пророчествам, открытиям крупнейших ученых или просветленных мыслителей. Однако,  оказывается, что поэзия и есть главное откровение, а поэт  имеет непосредственную, явленную в слове, связь с сокровенным, с прошлым и будущим, со всеми людьми на Земле:

Меня вино не веселит,

и Дельвиг нежный мне не пишет,

осталось пенье аонид,

которое никто не слышит -

в холодном воздухе большом,

где листья юные мелькают,

и ходят тучи нагишом,

и кувырком собаки лают.

Но выше, выше - пустота:

не бойся ангелов паденья;

любая родина - не та,

любое пенье - наважденье.

И та, кого я так любил,

на миг умерила цветенье -

среди растений и светил

едва ли главное растенье

     41.   Михаил Айзенберг – созерцатель мельчайшей жизни вещей, их тайного существования вблизи человека (в метре от нас), и поэт утверждает - это тоже жизнь, причем зачастую такая же интересная, что и человеческая. Его притягивают самые обыденные предметы и события внешнего мира: шорох никнущей травы, чашка кофе поутру, муравьиные пути, молочная пенка, лист тополя на ветру, солонка на столе, слова ребенка, шепоток осеннего дня.

Один и сам себе не равен,

внимательный как никогда —

с пустых сознания окраин

видна природная орда.

            Представь такою, как она

            проявится в глазу мушином:

            как зелень для него черна,

            опасным смазанная жиром.

Глаза развёрнуты испугом.

Жизнь приняла, что ей легко

над крайним приподняться кругом

и убежать, как молоко.

     44.  Юноша Китс останется в каком-то смысле вечным символом романтической поэзии, поэтом, держащим над собой зажженный свиток своих виршей, свиток своей судьбы. Все 25 лет его жизни и те пять лет творчества, которые у него были, он использовал сполна. Вышедший через год после его смерти сборник мгновенно стал знаменитым, а его имя – священным для всех ценителей поэзии.

Чему смеялся я сейчас во сне?

Ни знаменьем, ни адской речью

Никто в тиши не отозвался мне…

Тогда спросил я сердце человечье:

Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, -

Чему смеялся я? В ответ – ни звука.

Тьма, тьма кругом. И бесконечна мука.

Молчат и бог и ад. И ты молчишь.

Чему смеялся я? Познал ли ночью

Своей короткой жизни благодать?

Но я давно готов ее отдать.

Пусть яркий флаг изорван будет в клочья

Сильны любовь и слава смертных дней,

И красота сильна, но смерть сильней.

     46. Клейст, безусловно, является образцом верности своему писательскому призванию. Не чувствуя в себе титанических писательских способностей, Клейст, как мне кажется, улавливал в себе все же некое малозаметное умение запечатлевать ускользающие от человека минуты и ощущения, а именно  в этом и состоит его писательская сущность, его особенность, центр жизни. Ведь кто-то рождается, чтобы любить, путешествовать, жить сладко, сытно и т.д., однако кто-то рождается для того, чтобы писать книги, фиксировать в слове свой жизненный опыт.  «Я творю только потому, что не могу перестать» - пишет он в одном письме.

    48.  Американский философ и поэт Генри Торо, живший в середине 19 века, считал, что  у современного человека слишком много выдуманных забот и излишних трудов, а у горожанина-рабочего нет досуга, чтобы соблюсти в себе человека.  Он говорил, что судьба человека определяется тем, что он сам думает о себе. Тревога и напряжение, в котором живут люди – род неизлечимой болезни, ведь иначе нельзя – говорят они, а между тем «способов жить существует столько же, сколько можно провести радиусов из одного центра».  Для того, чтобы убедить современников, что жить можно везде, Торо, всю жизнь проживший в больших городах, на два года поселился на Уолденском озере, в первозданной суровой природе, где бродил по окрестностям, исследовал дикую природу, сам добывал себе пропитание, писал книги.

     50. Борхес писал где-то, что литературное творчество началась не с реализма, а с фантастики. Собственно то, что он писал, и было фантастикой – его проза изобилует нереальными происшествиями, совпадениями, метаморфозами, таинственными встречами, знаками судьбы. Подобное ощущение жизни-текста представляет ее тем, чем она, по сути, и является – чудом, загадкой. Борхес-писатель  ощущал призрачность и фантастичность жизни, которая никогда не укладывается в книгу, и для того, чтобы ее описать,  нужно всегда писать следующую, затем еще одну и так до бесконечности. Литература не имеет смерти – это  и ощущал Борхес, желая всего лишь(какое скромное желание) превратиться в книгу, которую станут читать.

    54. В моем личном рейтинге лучших романов 20 века роман Анджелы Картер «Адские машины желания доктора Хоффмана» однозначно входит в пятерку. Роман  этой уникальной женщины -  изысканное вневременное письмо, в котором нет сюжета, а только внимательное созерцание, словесная магия, погружение в подсознание и желания героев. Сюжет почти не проглядывается, хотя лучше сказать, что в книге "Адские машины желания доктора Хоффмана" существует свой сюжет, чуть ли не в каждой фразе,  и все дело в их прихотливой взаимосвязи.  Предложения, иногда ветвящиеся на целый абзац, выписаны тщательно и виртуозно, буквально каждую пятую фразу этой книги хочется перечитать, чтобы насладиться ее филигранностью.  Главная примета стиля романа, определяющие и все творчество Анджелы Картер в целом: дерзкое  воображение, коренящееся в темной полоске подсознания, и виртуозное писательское мастерство - богатый, часто барочный преизбыточный стиль.

    58.  Если бы из русских писателей 20 века мне предложили выбрать одного, то им бы наверняка стал Андрей Платонов. Все, что писал он на пике с 26 по 38 год двадцатого века – абсолютно не-повторимая проза, которая взрывается на  глазах читателя, иногда взрывая и его самого, поражая в самое сердце. Преобладающая эмоция – затаенная  горечь, осознание глобальной неправоты социального устройства, жалость ко всему живому, страдающему, любящему, не находящему любви. Лучшее произведение для меня  – повесть «Джан», история невероятных страданий пустынного народа, рассказанная на каком-то абсолютном языке поэзии. Каждое предложение заставляет остановиться, еще раз пережить вместе с автором непоправимое событие или необычный взгляд или просто далекий горизонт. Каждое предложение – совершенная поэма о людском бытии, абсолютное попадание в суть «вещества существования», повествование на грани.

    61. Уильям Блейк, английский поэт, философ и художник 18-19 веков, был, наверное, первым европейским автором самиздата. Отчаявшись найти для своих действительно слишком необычных стихов издателя, Блейк принял единственно верное решение – печатать самого себя. Для этого он призвал свое мастерство гравера: украшенные рисунком тексты стихотворений гравировались на медных листах, а потом вручную раскрашивались и сшивались. До нашего времени сохранилось около 30 таких  поэтических сборников, имеющих заголовок «Песни невинности и опыта». Блейк умер в безвестности, а примерно через 30 лет после смерти  стал широко известен. Всю жизнь над Блейком смеялись, игнорировали, замалчивали его стихи и поэмы, но он до самой смерти не разуверился в своем поэтическом даре и остался верен своим духовным идеалам.

     69.  Поль Валери был скорее мыслителем, чем поэтом.  Отличительные черты его метода – спокойная уравновешенность, интерес к логике текста, классически совершенные формы стихотворений. Главным делом своей жизни он считал философские заметки, которым он ежедневно в течение 45 лет  уделял два-три утренних часа. В этих заметках (насчитывающих 261 тетрадь) Валери показал себя проницательнейшим критиком, философом, психологом, искусствоведом и культурологом.  О литературе он писал часто  и с удовольствием. Вот один из примеров:

   « За всякое подлинное открытие его автор расплачивается уменьшением значимости своего «Я». Всякий человек меньше самого прекрасного своего создания».

    82.  Константин Вагинов 30-х годов – хрустальный. Его плоть все более лишалась силы и крепости, становясь звучащей раковиной, ловящей звуки мирового океана, но чаще подземных рек – Стикса и Ахеронта.  Его последние стихотворения   - нездешние. Их автор таял, и строки передают, как медленно, может быть, даже нехотя, он уходил от земного мира в ту сторону, в которую и мы все отправимся  когда-нибудь.

      I

За годом год, как листья под ногою, 

Становится желтее и печальней. 

Прекрасной зелени уже не сохранить 

И звона дивного любви первоначальной.

И робость милая и голоса друзей, 

Как звуки флейт, уже воспоминанье. 

Вчерашний день терзает как музей, 

Где слепки, копии и подражанья.

      II

Идешь по лестнице, но листья за тобой 

Сухой свой танец совершают 

И ласковой, но черною порой, 

Как на театре хор, перебегают.

     86. Сайге, живший в 12 веке, предпочел поэзию религиозным устремлениям своего времени, и по этой причине испытал всевозможные жизненные трудности и лишения. Будучи светским человеком, оставил жену и ребенка для того, чтобы уйти в буддийский монастырь, но  там  оставался  недолго,  поселился  на горе, где сочинял стихотворения и составлял сборники друзей-поэтов.

    93. Дмитрий Ревякин, лидер рок-группы «Калинов мост», в одном из интервью признался, что получил первые глубочайшие и счастливейшие минуты связи с дикой природой еще в пионерском лагере под Новосибирском, и явные следы этой связи можно легко обнаружить в его творчестве. Он рассчитался с одарившей его природой тем, что воспел ее красоты в странных и ярких текстах 1989-98 годов. В этих стихах, как в сказочном сибирском лесу, может случиться все, что угодно – и человек всего лишь один из элементов природы, ее необходимейший наблюдатель и описатель. Чистотой веет от этих текстов, крепкой силой лесных обитателей, яростным жизнетворчеством, болью и верой предков, мифологией древнего славянства, первозданной свежестью и любовью.

День  вычеркнул

Плач ичигом

Ярым

Звезд трещина

Пьет лешего

Талым

И в сумерках

Без умолку свищет

Гроздь медная

Ждет бедного Кижечь

Пьет из руки

Вьет изургень

Взглядом

В ночь до краев

Спрятал норов

Рядом

А засветло

Роса ведра

Дрогнет

В треск бересты

Зараз остыл

Локтем.

                                      2007г.

                                      Тольятти

1 страница      2 страница      3 страница